... Станислав Васильевич Зосименко уже день как брел по тундре. Его цель была
довольно проста, как и сам Славка: слиться с замерзшей местностью где-нибудь,
сидя на пенечке, ведя разговор с «доброй».
Был он, судя уже по фамилии, представителем национального большинства,
заселяющего полуостров Ямал, – украинцем и имел в шифоньере в общаге бумаги,
характеризовавшие его в высшей степени положительно.
Был он и секретарем комсомольской организации, пока был еще Комсомол, отличником
боевой и политической в Советской Армии, пока была еще Советская Армия и он в
ней... Только не женат был... Слава... уже два раза. Холодно.
...Взрослые красивые дяди радуются мне, четырехлетнему мальчугану с серыми
стариковскими глазами. Мне радуются. Они привезли мне вертолет, который мы будем
запускать на улице. Это не детский вертолет. Это вертолет детства. Все очень
довольны. Я знаю, что все они хорошие люди. Они – довольны. Они радуются... Они
мной довольны. Они мне радуются...
– Да, вишни в этом году на славу, – это брат аккуратно складывает вишни в
баночку, висящую на шее. Он все делает аккуратно.
– Осторожно ветка, – это мама координирует полеты по кронам еще очень молодых
вишен сухощавого юркого человека: моего отца.
– Я – легкий. Мне нечего бояться! – это отец, по-мальчишечьи забирается туда, где
больше всего вишен, и, кажется, даже птицы боятся к ним приближаться. Отец в
самом деле ничего не боится. Мы слишком бедны, чтобы чего-то боятся. Ему скоро
сорок, но он на турнике, не напрягаясь, делает «склепку».
– Ты куда стал на мой забор?! Ваши вишни падают и портят мою землю! – это
теткашурка. Именно так вместе, как что-то неделимое и с маленькой буквы, я
воспринимал это существо с мужским и, кроме того, уменьшительным именем. Правда,
не уменьшительно-ласкательным. Интересно, кто-нибудь называл ее Шурочка?
– Шура! Шу-ро-ч-ка!!! (Впрочем, это из ее детства. Интересно был ли у нее
вертолет?) – это мой двоюродный брат кричит непонятными словами на свою тезку.
Слова оказались очень даже для нее понятными, и теткашурка исчезает.
...Не радуется моя обруганная соседка. Вредная, глупая (что в принципе одно и то
же) старуха – всю жизнь она для меня была старухой. Тогда ей не было и сорока.
Она не умеет любить и радоваться. Она не любит даже меня: Живого Человека… У нее
нет детей.
Напротив нас – тоже глуповатые соседи, которые вечно сидят на лавочке и щелкают
семечки, поругивая расшалившуюся детвору. Их дразнят «кацапами». Фамилия
Шевченко. Они тоже не радуются моему вертолету. Глупые...
Господи, вертолет все-таки залетел за их забор!..
…Нет, Станислав не был алкоголиком, или того хуже, занудой – просто есть такое
слово: «судьба». Судьба привела его в город на Оби еще в те времена, когда это и
не город был, а поселок, когда мясо подвешивали на окнах лишь затем, чтобы собаки
не стащили, и каждый шофер останавливался без всяких просьб, тем более денег,
чтобы подвезти очутившегося по каким-либо причинам на морозной улице. Он помнил
еще то время, когда можно было на самолете слетать пообедать на Большую землю,
когда меню состояло из кильки в томате, фрикаделек и приходилось запивать все
это «семьдесят вторым», или «чернилом», коего в магазинах было в большом
количестве...
...Лампа с рыбками. От тепла лампы они плавают. Я помню теплый запах нагревшейся
пластмассы от излучения лампочки. Не просто тепла, а именно излучения... Всей
семьей мы радуемся этому чуду.
– Гав-ав-ав, – даже наш пес с романтичным морским именем Пират кажется, что
радуется вместе с нами. Пираты для меня были морскими робингудами.
Кстати о море. Привез эту диковинку мой дядя, который живет у моря. Дядя Коля
приглашает нас к себе в гости. Он очень горд собой и своим подарком и тоже
радуется ...чему? – я еще не понимаю. Дядя представляется (не только мне, но и
самому себе) хозяином Черного моря. Сейчас он показал, что он может купить Уют,
но этого ему не достаточно – нужно показать все, что он может купить. Как он
говорит, «Я могу купить паровоз, но он мне не нужен». Так же, как и у моих
соседей напротив, у него нет сыновей. Четыре неудачных попытки. Мы едем к нему в
гости отдыхать на море, и я вскорости познакомлюсь с его избалованными «доцями».
– Скорее-скорее! – мое сердце сжимается. Отец прыгает на ходу в поезд на какой-то
солнечной остановке. Отец успевает, и коль скоро он часть моего Я, то я понимаю,
что я тоже успею догнать свой поезд, даже если это поезд, который уже ушел.
Хорошо, что этого не видит мама! Сам я никогда не испытывал судьбу: не лазил по
крышам и внимательно переходил дорогу, что не помешало мне упасть со второго
этажа на спину и выбить в машине лобовое стекло головой... на пешеходном
переходе.
Временами, мне кажется, что я всю жизнь был «старушее» своего отца. Мы все
довольны. Он купил черешен. Желтые черешни...
…Сейчас он не думал обо всем этом, – это все думало его, это все висело на нем и
пригибало его к земле, из-за чего он имел вид в высшей степени жалкий, – такой
же вид, как в тот день, когда его отложения на сберегательной книжке были
экспроприированы государством на благо народа: на его, то бишь, благо (он жил в
общаге, так как собирался купить домик где-нибудь на «юге» и махом решить все
свои личные проблемы – экономил каждую копеечку, чем вызывал непонимание
мужской части населения и сочувствие женской). Холодно.
...Соляные берега вокруг поезда. Мед с молоком. Самогон в стаканах. Пыльные
комнаты. Когда я их увидел, я решил, что мой дядя очень беден.
– Вы, безрукие, (и еще много слов, которые я не понимаю) пока я здесь, посуда
должна быть вымыта! – это мой «кузен Саша», который прославился тем, что
испугал даже теткушурку, устраивает разгон своим племянницам. Его дядя, тоже
Саша, мой папа, только улыбается. За это его многие недолюбливали. Меня за эту
наследственную улыбку через 15 лет отправят на гауптвахту. Отец видел партию на
несколько ходов вперед, в отличие от своего крестника-племянника.
У моих двоюродных сестер дорогая детская посудка... вся в грязи, не говоря уже о
посуде. Впрочем, скоро пойдет дождь, кажется, это был потоп, специально для того,
чтобы смыть всю грязь. Но люди и раньше из потопов не делали выводов...
В самом деле, дядя купить смог многое. Только не уют. Уют не продается ни в
одном из магазинов. До конца своих дней буду уверен, что моя «хата» – самая
чистая, красивая и уютная.
– Мама… Мыла... Шампунь – это я в своем доме читаю по букварю.
Моя хата самая лучшая, как и все, кто в ней живет, как и все, что с ней связано.
Дома я мог сидеть под столом без боязни, что мне на голову упадет паук. Стол –
это тоже дом. Особенно, если скатерть достаточной длинны, чтобы спрятаться под
столом с детским креслом-качалкой и зеленым медведем. Мишка – добрый, он никого
не обидит. Зеленые мишки все такие.
Я ударил местного мальчишку мячом по голове. Я не мог его победить другим
способом, но победить был обязан, так как решался вопрос: буду ли бить я, или
будут меня, а значит – вопрос: буду ли я, и будут ли меня любить. Он хоть и
мельче меня, но в нем сила деревенского ребенка. Слезы...
Феодосия. Я играю с мальчиком, у которого нет ноги. Он кажется таким взрослым,
без ноги... С отцом ползем на какую-то гору... Нужно. Мы – мужчины.
Солнце пляжа.
– Залезай на спину! – брат работает дельфином. Мы заплываем за буйки. Но я не
боюсь. Во-первых, я не знаю, зачем они, эти буйки, а во вторых, я уверен в своем
дельфине.
– Снимите с мальчика трусики! Все дети – как дети: загорают без трусиков, –
какая-то рыхлая тетка пытается уговорить моего отца снять с меня трусы, чтобы я
загорал, как ее рябая дочка, чтобы я был как все. Мы с отцом победили: Я не буду
как все!
Меня накрыло волной. Дельфина рядом в тот момент не оказалось. Меня могло не
быть! Это еще хуже, чем быть без ноги. Я это понял.
…Большой-маленький человек с длинным русским именем Станислав не поежился, а
передернулся, вернее его передернуло. Зос или SOS, как его называли на трассе,
очень боялся холода. В идеал его жизни входил просмотр «17-ти мгновений весны» с
засунутыми в духовку печки ногами. Свой дом он не представлял без печного
отопления, поэтому общага, с ее «центральным», подавляла в нем все красивое и
романтическое – то бишь саму его сущность. Да, он был красив и романтичен... Да,
он был тем жалким ничтожеством, кого называют романтиками. В детстве он запоем
читал Джека Лондона.
Мартин Иден, в свое время, привел его в состояние оцепенения и страха. Что-то
шевельнулось тогда, то ли возле сердца, то ли возле желудка.
Какое-то чувствованице жалости-грусти. Что-то непонятное, что вскоре было забыто
той частью Славкиного сознания, которая отвечала за осознанное поведение. Слезы
давили его изнутри, но заплакать он тогда так и не смог. Он в ту ночь решил
заняться самовоспитанием и пошел спать на веранду, где так и не смог уснуть до
утра из-за весенне-слезливого воздуха. Он тогда подхватил ангину. Холодно.
...– Тебе везет – ты рисовать умеешь. – Эту фразу я буду слышать еще много раз.
Только глаголы в конце фразы будут разные. Пусть думают, что мне везет. Я их
почти не обманываю, тем более что я знаю: мне везет.
Рисую лица людей. Это результат впечатления от картин Айвазовского. Огромадные
картины, огромадные кисточки. Если бы мне такие кисточки, я бы тоже так смог. Я
решил стать таким же великим художником.
Мама принесла с работы много бумаги. Я обрисовал цветочками всю фанеру отца.
Фанера всеже больше листа бумаги, а значит – ближе к тем картинам, которые я
видел в Феодосии. Уличные взрослые смеются, но не столько над моими рисунками,
сколько над фанерой.
На нашей улице жили люди, которые работали на деревообрабатывающем комбинате.
Поэтому на нашей улице все – от дома до забора – было сделано из «доковских»
материалов. Хотя отец никогда для меня не был вором. У него у самого украли
прошлое – детство. У него не было настоящего. Он жил для будущего... своих
сыновей.
– Папа, а ты можешь нарисовать Ленина? – отец мог, ему значит тоже везло.
Мне разбил нос парень, который станет моим лучшим другом на многие годы. Я сам к
нему задирался. Потом я нос окончательно расплескаю, слетев с турника, чтобы
никогда не быть похожим на своего брата, которого считал символом мужской
красоты... И сколько бы мне не повторяли, что в человеке главное – душа, я сам
комфортно себя чувствую лишь с красивыми людьми... как море...
– Коля пошли в «ярок», халабуду сделаем, будем картошку печь!
Ярок – это по-украински яр. Туда сбрасывают всякий мусор. Взрослые так думают, но
не мы. У взрослых всегда странные ценностные ориентации....
Если бы нас не звали периодически домой кушать и спать, дома мы бы наверно не
появлялись.
Мое «Я» остановилось где-то в этом возрасте, в этом ярке, который был для нас
горами. Несмотря на приличную длину своего тела, я всю жизнь буду дошкольником.
Суетное время подросткового возраста меня закаляло, но не формировало. У меня
никогда не будет целей и идеалов взрослого человека.
– Дядя Миша, а Вы ездили на край света (то есть на край улицы). – Я пытаюсь
разговорить дядю Мишу. Дядя Миша за свою жизнь прочитал одну книгу и две газетные
статьи. Этого ему хватало, чтобы поддерживать разговор с собутыльниками, но не с
детьми. Мы смотрим на мир через стеклышки разного цвета. Наши стеклышки не
зеленые, а розовые. Мне нравились машины в детстве лишь потому, что в них была
красота загадки: «Р-Р-Р-Р-Р...» – и ты едешь. Такое же впечатления на меня
производил магнит. Он был красивым и сильным, мой магнит. Он был мужчиной.
Магнитка это уже вещь другого рода. В моем ценностном ряду магнит был где-то
рядом с собакой. Они оба, сильные, добрые, красивые, и должны меня слушаться, то
есть повиноваться. Маленький человек еще не отличает себя от Бога. Он
создатель. Он создает свое Небо, Солнце, Землю. Заселяет ее разними тварями.
Изгоняет людей из Рая. Объявляет самого верного и близкого Ангела Дияволом. Для
Равновесия. Я любил эту игру: левая рука – это русский, правая – это немец.
Фашист. Фашист всегда проигрывает. Он изгнан. Некрасив фашист – поэтому я рисую
его редко и очень мелким, я не стараюсь всматриваться в его лицо.
– Шм-щм-щпам, – это звук разрывающейся бумаги, на которой был нарисован твой
враг.
…Слава очень любил поплакаться. Ему казалось, что слезы смывают с него всю
грязь, и он вновь очищен. Это была его исповедь перед Богом. На исповедь он
никогда не ходил. Однажды пытался. Но перед самой исповедью вспомнил рассказы о
священнике, который должен был принимать у него исповедь, и гордыня в нем
возбуяла: почувствовал себя выше и чище этого маленького седого человека. Так он
и ушел, не покаявшись, из церкви в свой мир, в себя.
Бог к нему приходил со слезами. Или уходил диявол со слезами. Ему казалось, что
происходит с ним что-то типа рекарнации. Рекарнация. Откуда это слово в его
голове. Ах да, в начальных классах он бредил древними греками. О греках и Греции
было прочитано все, что можно было найти во всех четырех библиотеках городка.
Рекарнация – значит очищения через сочувствие чужому горю. Cо-чувствовать легче
себя и себе...
Еще он очень любил цветы, вернее не столько сами цветы, как дарить их. Цветами
был заставлен весь дом. Дом его детства – это чисто вымытый пол, на котором не
было ковров, но тем интереснее он был: можно было рассматривать узоры застывшей
краски. Cо временем в доме появятся ковры, но исчезнут цветы...
Любил он сделать что-нибудь этакое симпатичное, чтобы им восхищались и
благодарили... без слов, просто глазами, улыбкой. Благодарность – это как радость
твоему существованию. Когда его благодарили, он чувствовал себя в высшей степени
смущенно, как врач, который обманывает больного. Принес цветы девушке – и сразу
в тебе видят рыцаря средневековья, а ведь знаешь, что ты очень даже
«нашевековый». Впрочем, обмануть можно было не всех, обманываться нужно учиться,
не все обладают этим даром, – тех, кому хотелось бы дарить цветы, было не так-то
и много, если соотносить живых людей с его книжными идеалами.
Он любил дарить цветы, но не любил, когда на него смотрят, идущего с цветами.
Поэтому цветы он нес, как партизан Никарагуа автомат. Цветы не любят холода и
холодных взглядов. Цветы нужно беречь. Это он знал точно. Холодно.
– Добровольский Роман.
– Я!!!
...Школа. Главное на первом уроке громко и красиво сказать «Я!». У меня это
получается звонко и красиво. Мое «Я» всегда было с восклицательным знаком. Все
понимают – это лидер.
Мне нравится девочка, из-за которой я постоянно дерусь с моим антиподом:
двоечником и разгильдяем. В 4-м классе я буду горько плакать от одной мысли, что
она никогда не станет моей женой. Я дрожал от вида случайно расстегнувшейся
пуговицы на ее сарафане, как никогда не буду дрожать при виде обнаженной женщины.
Я строю плоты, закаляюсь, занимаюсь спортом с одной целью: чтобы она обратила на
меня внимание.
Когда я вернусь из армии, мы будем ехать в одном купе, но она так и не узнает
меня. На встрече выпускников, когда я ее буду провожать домой, ее воспоминания
будут о тех парнях, которые провожали ее домой дорогой, по которой мы шли. Я
понимал, насколько мы далеки всегда, поэтому в 14 пытаюсь влюбиться в другую
девочку.
У меня получается. Шокирует одна мысль, что любовь пишется с маленькой буквы и
без восклицательного знака – это тоже чувство, а чувством можно управлять. Я
учусь управлять собой. Страшно быть кукловодом и куклой.
Я начал писать стихи. Радостное чувство тайны и принадлежности тебя к избранным.
Меня переполняет крик. Мой голос становится все менее звучным. В душе все больше
слез и крика; учительница была права: «я» можно разделить на два звука, от моего
“Я” осталась вторая кричащая половина: А-а-а-а!
…Плакать он был способен из-за всякой сентиментальщины. Например, из-за концовки
фильма «Спрут»... И не мог заплакать на похоронах собственного отца. Отец под
конец жизни тоже стал плаксивым и сразу же был признан душевнобольным. Он так
плохо вписывался в этот рациональный мир со своей верой, что он самый счастливый
человек. Это раздражало. Люди не прощают чужого счастья. Как и положено
сентиментальному человеку, его отец был довольно жесток. Взаимоотношения с
матерью строились на смеси любви и ненависти. Деревенское отношение к женщине,
или может быть попытка изменить в себе это деревенское. Перемены в себе
болезненны именно для окружающих. Они редко тепло встречаются, даже если они к
лучшему. Холодно.
…– Эй, горбоносый, ты чего улыбаешься? – учительница пытается указать мне мое
место. Она – только начало в этом аттракционе кривых зеркал, указывающих мне мое
место.
Нигде не было столько обид, оскорблений, унижений, как в школе. Потом я стану
достаточно толстокожим, стану считать, что унижения – это норма. Как мокрый ветер
в апреле. А пока что я живу в постоянном ощущении ненормальности. 13 лет. Не могу
нормально спать из-за угревой сыпи, покрывшей мое длинное тело. Не могу нормально
разговаривать из-за постоянного ощущения, что на тебя смотрят, как на урода.
Первые ощущения моей самости связаны с любовью. В школе дама по имени Любовь не
проживала.
Вы были когда-нибудь в комнате смеха? Чего смешного в том, что твоя голова
раздваивается:
– А-а-а-а!?
…Его морозило, когда он попадал в круг незнакомых людей. Ему нужен был свитер не
только здесь на Крайнем Севере. Свитер ему нужен был и на родной теплой Украине,
так как создавал чувство защищенности от внешнего холода.
Свитер на людях ему был нужен больше, чем скафандр космонавту в открытом Космосе.
Космос. Звезды. Почему звезды холодные? Наверное потому, что у них нет свитера.
Свитеров у Славки было много, но носил он, в основном, один – самый лохматый и
самый теплый. Холодно.
...Два бала... Не студент... Не человек. Одни амбиции. Поступление в институт –
вопрос твоих амбиций, но еще и амбиций твоих родителей. Что скажут соседи? Что
скажут друзья? Что написать родственникам? Это не просто вопросы, это – петля,
которая держит за ноги и руки. Знак вопроса рядом с твоим “Я” – это сомневающийся
знак восклицания. Не зря знак вопроса похож на петлю. Впрочем, до петли еще
далеко.
– А можно, я вот эту... стопочку книг... возьму? – жизнь казалась такой
маленькой, как шрифт в англо-русском словаре, который постоянно со мной.
Мои друзья учат о Руссо в институтах – я читаю Руссо, сидя в кресле, грея ноги в
духовке. Мне стыдно, когда меня видят учителя в грязной робе. Государственная и
общественная мысль требует, чтобы я учил о Руссо.
На встречи выпускников не хожу, но часто мечтаю о том, как через какое-то время
мои учителя скажут: «Вот он – гордость нашей школы. Слово предоставляется...»
Через каких-то пять лет я буду с иронией смотреть на эти свои мечтания, именно
тогда, когда мне будет что сказать на встрече выпускников. А пока – я неудачник
для всех и для себя тоже. Неуд он тоже похож на петлю. Именно «неуды» – первые
границы “Я” маленького-никогданестанущегобольшим человека. Если бы не они, не
было бы границ. Они – это и есть границы, определяющие твою землю. На чужую –
нельзя.
Сколько неудачников встречу я через десяток лет, которые живут на чужой земле! Им
тяжело. Они – рыцари плаща и кинжала. Плащ защищает от собственных слез. Кинжал
нужен для очистки собственной крови, но по назначению никогда не применятся.
– Однажды встретились весной Адам и Ева под луной. – -О-о-о-, –Когда-то была
такая модная дискотечная песенка. Или там было
– А-а-а-а!(?)
…Славка представил себя звездой. Большой, никому не нужной звездой. Он
почувствовал тепло, которое отдает Он-звезда, чтобы не стать таким же холодным,
как окружающий Космос. Он почувствовал, как на него падают холодные метеориты-
снежинки. Как они больно ранят его не защищенное свитером тело. Ему стало жалко
себя. А потом вдруг пришло Тепло... Костер, возле которого он пел песни под
гитару... Духовка, в которой он грел ноги в родном доме... Солнце Феодосии над
ним четырехлетним. Тепло живота матери – может быть самое главное тепло в его
жизни.
...– Товарищ майор, ... вашу мать, куда Вы (а было ли это «Вы» с большой буквы?),
– первые русские слова на нерусской знойной земле. Лейтенант материт майора.
Бедра солдат обмотаны полотенцами, и мне кажется, что их должны сейчас же
посадить на губу.
– Товарищи солдаты, воду можно пить только кипяченную, а то здесь 300 человек –
целая барка (корабль) в Союз с гепатитом отбыла. Гепатитом, слава богу, я не
заболею и материться в армии я так и не научусь, мне это незачем: обидеть я могу
посильнее и без ругани, тем более матерной. Человек, которого я обидел, лезет в
петлю, и я никогда не узнаю, есть ли в его веревке моя ниточка, или просто его
земля и без меня сузилась до размера шеи. С вечно отполированными туфлями он
четко вписывается в стерильность морга. Я знаю, что нельзя заканчивать жизнь в
петле. Это не красиво. Труп с высунутым посиневшим языком – это не образ старца,
умершего во сне, с улыбкой на лице. Смерть – она всегда зверская, особенно, если
это смерть человека.
– ...
…Звезды-снежинки падали на звезду-Славку – он этого не знал. И только когда
придет весна, собаки обнаружат то, что осталось от звезды. Подует сырой весенний
ветер. Холодно...
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.